День Победы. Рассказы о войне.

Общаемся на разные темы: шутим, умничаем, хвастаемся; делимся своими чувствами, эмоциями, хобби, увлечениями; рассказываем о домашних любимцах; предлагаем игры, тесты, опросы и активно участвуем в них
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Гитлер поручил что-то предпринять, поднять боевой дух армии.

И тогда министр пропаганды Германии Йозеф Геббельс решил сыграть на контрасте и показать противника жалким и ничтожным. Он задумал снять небольшой ролик, где советские солдаты рвут друг друга на части за кусок хлеба.
По некоторым данным на исторические съемки приехал сам Геббельс.
По его задумке, перед судьбоносной битвой за Москву необходимо было поднять упавший дух немецких солдат, которые с трудом взяли Смоленск. Фашисты за месяц брали целые государства, а тут на два с лишним месяца застряли в российской глубинке.

Специально из числа военнопленных были выбраны люди, с неевропейской внешностью. Была поставлена цель замучить их до буквально животного состояния, чтобы ничего человеческого в них не осталось… и швырнуть еду, как стае голодных зверей.
Спустя какое-то время в лагерь приехали большие чины, а вместе с ними целый отряд кинооператоров и режиссеров, лучших в Германии. Свет, камера, мотор! По периметру загона с узбеками выстроились арийцы – высокие, красивые, светловолосые, голубоглазые, как с обложки модного журнала. Они идеально контрастировали с темнокожими, измученными пленниками. Тут же подъехала машина и открыла багажный отсек. Оттуда разнесся немыслимый запах свежеиспеченного сдобного хлеба, от которого сглотнули слюну даже сытые арийцы.
Кульминацией этой мерзкой идеи должна была стать булка хлеба, брошенная в загон под кинокамеры. Это должен был быть великий фильм Рейха, как полуживотные бросаются на хлеб, грызя себе подобных зубами. Для солдат это должен был быть очень поучительный материал: «У вас не должно остаться места для жалости к этому отребью. Это не люди.»Но все пошло не так. Брошенная булка хлеба упала в середину загона, к ней подошел самый младший мальчишка. Гробовая тишина. Бережно ее поднял и трижды поцеловал его, поднося поочередно ко лбу как святыню. А потом передал самому старшему. Потом узбеки сели в кружок, сложили ноги по-восточному и стали передавать по цепочке крошечные кусочки хлеба, словно плов на Самаркандской свадьбе. Каждый получил кусочек, грел об него руки, а потом неторопливо, закрыв глаза, съедал. И в конце этой странной трапезы прозвучало: «Худога шукур».

Немцы были вне себя от досады и ярости.
Планы Геббельса разбились о благородство народа.
Он не представлял, насколько величественными могут быть люди другой расы, какими могут быть отношения между ними, насколько можно любить Родину и с достоинством уважать хлеб.

(с)
Любовь всегда приходит вовремя.
Реклама
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Ящик с обручальными кольцами, обнаруженный солдатами США среди нацистского тайника с сокровищами, соляные копи Хайльбронна, Германия; 1945 год.
День Победы. Рассказы о войне. - евр.jpg
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Правда блокады!

Вера СОКОЛИНСКАЯ: «Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана. Из ленинградской блокады делают «сюсюк»”
Д.С.Лихачев


8 сентября - День памяти жертв блокады Ленинграда
Память погибших стоит страшной правды.

Из воспоминаний академика Лихачева
"Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии).

Машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.
*
Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя.
На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.
*
Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!
*
Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утром в тишине, когда мы уже по большей части лежали в своих постелях, мы слышали, как умиравшая мышь конвульсивно скакала где-то у окна и потом подыхала: ни одной крошки не могла она найти в нашей комнате.
*
В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили... лизать тарелки.
*
А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа.
Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел.
*
Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов.
Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.
*
Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать...
Позднее мы узнали, что множество детей было отправлено под Новгород — навстречу немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождавшие «дамы», похватав своих собственных детей, бежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать своих фамилий, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей.
*
Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду.
*
В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые.
Когда труп похолодеет, выползают вши.
*
Уже в июле началась запись в добровольцы. /…/. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института.
Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом.
Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными».
*
Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать.

*
Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели. А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье.
По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребнок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять... но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.
*
У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
*
Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.
*
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать1, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке).

1 Мне неоднократно приходилось говорить: под следствием людей заставляли подписывать и то, что они не говорили, не писали, не утверждали или то, что они считали совершенными пустяками. В то время, когда власти готовили Ленин­град к сдаче, простой разговор двух людей о том, что им придется делать, как скрываться, если Ленинград займут немцы, считался чуть ли не изменой родине.
*
наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.
Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.
Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность».
*
Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного.
*
власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области.
*
Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было.

Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других.
Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана.»
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Юлия Друнина… Это имя известно каждому человеку, который хоть однажды прикоснулся к стихам.
После начала Великой Отечественной войны, прибавив себе год (во всех её документах впоследствии было написано, что она родилась 10 мая 1924 года) , шестнадцатилетняя Юлия Друнина записалась в добровольную санитарную дружину при РОККе (Районное общество Красного Креста), работала санитаркой в глазном госпитале.
Окончила курсы медсестёр.

В конце лета 1941 года, с приближением немцев к Москве, была направлена на строительство оборонительных сооружений под Можайском. Там, во время одного из авианалётов, она потерялась, отстала от своего отряда, и была подобрана группой пехотинцев, которым очень нужна была санитарка. Вместе с ними Юлия Друнина попала в окружение и 13 суток пробиралась к своим по тылам противника.
Была тяжело ранена — осколок прошел в двух миллиметрах от сонной артерии, а после лечения снова ушла на фронт добровольцем, получив липовую справку, что отстала от поезда и едет на Запад. Ее стихи о войне стали классикой.

Я родом не из детства — из войны.
И потому, наверное, дороже,
Чем ты, ценю я радость тишины
И каждый новый день, что мною прожит.

Я родом не из детства — из войны.
Раз, пробираясь партизанской тропкой,
Я поняла навек, что мы должны
Быть добрыми к любой травинке робкой.

Я родом не из детства — из войны.
И, может, потому незащищённей:
Сердца фронтовиков обожжены,
А у тебя — шершавые ладони.

Я родом не из детства — из войны.
Прости меня — в том нет моей вины...

С фронта вернулась с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды, получив 21 ноября 1944 документ «…негоден к несению военной службы». С середины учебного года начинает посещать лекции в Литературном институте им. А. М. Горького: «И никогда я не сомневалась, что буду литератором. Меня не могли поколебать ни серьезные доводы, ни насмешки отца, пытающегося уберечь дочь от жестоких разочарований. Он-то знал, что на Парнас пробиваются единицы…»

В 1960 году Юлия Друнина ушла к Алексею Каплеру, кинорежиссёру, сценаристу, актёру и телеведущему. У них была фантастическая любовь, несмотря на разницу в возрасте в 20 лет. Когда они встретились, ему было 50, ей — 30. Это было как раз, когда у нее не было денег, и стихи не печатались. Решила поступить на высшие сценарные курсы. Поступила. И записали ее в мастерскую к некому Алексею Каплеру. Кто такой, она понятия не имела. Пришла на первое занятие. И так распорядилась судьба, что из семи слушателей она пришла единственная. И Каплер тоже пришел. А потом — любовь в четверть века!

В разлуке Каплер слал ей отовсюду трогательные телеграммы. Телеграмма из Москвы: «Джанкой, поезд тридцать первый, вышедший Москвы двадцать четвертого декабря, вагон тринадцатый, место двадцать пятое. Пассажиру Друниной. Доброе утро. Каплер». Телеграмма из Вильнюса в Москву: «Моя родненькая, самая отвратительная, точнее, отвращающая от всех. Я ел на обед сбитые сливки — вот все грехи. Твой Шар». Она посвящала ему свои стихи:

Ты рядом — и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.

Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете.
Ты — рядом, а ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить.
Единственный мой, спасибо
За то, что ты есть на свете!

Оставшись как-то раз один, Каплер взял томик стихов Друниной, раскрыл и стал читать. Читал так, как будто впервые, как будто никогда не знал. Читал и плакал. «Кланяюсь тебе в ножки, любимая моя, за все, за все. И, прежде всего, за стихи, которые я прочел, сам становясь под их светом лучше. Твой человек и любитель».

Можно ли научиться такому отношению к женщине? Наверное, нет. Тут уж так: или есть, или нет. А когда Друнина заболела и попала в больницу, он чуть с ума не сошел. «Родная моя, не знаю, как добрался, когда узнал. Не могу без тебя не то что жить — дышать. Я не знал до конца, как люблю тебя, что ты для меня. Ни одной минуты не буду без тебя, любимая, жить. Я тут с ума схожу от страха. Только будь здоровенькой, а все остальное я сделаю так в нашей жизни, чтобы ты чувствовала себя счастливой совсем-совсем. Моя дорогая, самая красивая на свете, самая благородная, самая умная, жизнь моя, любимая моя, я Богу молюсь, будь здоровой скорее».

Алексея Каплера не стало в 1979-м, всего месяц он не дожил до своего 75-летия.

В 1990 году Друнина была избрана в Верховный Совет СССР 12 созыва. В августе 1991 года вместе с другими россиянами она защищает Белый дом.

Она готовилась к смерти неспешно и тщательно. Так готовятся к серьезному делу. Собрала сборник стихов, теперь он называется посмертным. Последним положила в книгу вот это стихотворение:
Судный час

Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза, как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил,
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!.

«… Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл… А я к тому же потеряла два своих главных посоха — ненормальную любовь к старокрымским лесам и потребность «творить». Оно и лучше уйти физически не разрушенной, душевно не состарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, не верующая. Но если Бог есть, он поймет меня. 20.11.91″.

Предсмертное письмо Юлии Друниной подруге заканчивается так: «А теперь, пожалуй, самое-самое сложное. После кремации урну надо отвезти в Старый Крым и захоронить ее рядом с памятником А.Я. Под плитой, понимаешь? Я бы с удовольствием сделала это сама, но… Еще бы мечталось перенести на плиту наш общий снимок, который прилагаю. Так надо! Господи, спаси Россию!». Понятно, что А.Я. — это Алексей Яковлевич Каплер. Она и «там» не захотела быть без него…

Ее похоронили, как она и просила, в Старом Крыму рядом с мужем Алексеем Яковлевичем Каплером. Крымские астрономы назвали одну из планет Галактики именем Юлии Друниной.
День Победы. Рассказы о войне. - ю.jpg
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Женщины на войне: правда, о которой не принято говорить

«Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…». Правда про женщин на войне, о которой не писали в газетах…

Воспоминания женщин-ветеранов из книги Светланы Алексиевич:

«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. «Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает». Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: «Заслуживает награды». В девятнадцать лет у меня была медаль «За отвагу». В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»

«У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: «Ну, как? Чем тебе помочь?» Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: «Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…» Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…»

«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…»

«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом — вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет — это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием, — медаль «За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек — орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…»

«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: «Полк, под знамя! На колени!», все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела «куриной слепотой», это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души…»

«Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы — вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять — «Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь».

«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров…»

«Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне — пятнадцать лет, а сестре — четырнадцать. Он говорил: «Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек…» Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт…»

«У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал…»

«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте…»

«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
— Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое — карточки, что такое — блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: «Когда я дорасту до этой винтовки?» И все вдруг стали просить, вся очередь:
— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали».

«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
— Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
— Куда ранило?
— Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься — зубы скрипят. Вспоминаешь — где ты? Там или здесь?»

«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете?»

«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый — старший лейтенант Белов, мой последний раненый — Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят
килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов — балетный вес. Сейчас уже не верится…»

«Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…»

«Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: «Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь». Брат на фронте погиб. Она плакала: «Одинаково теперь — рожай девочек или мальчиков».

«А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?»

«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: «А за что ты получила свои медали?» или «А была ли ты в бою?» Пристают с шуточками: «А пули пробивают броню танка?» Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: «Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…»
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
Fibi
Мастер
Мастер
Всего сообщений: 2255
Зарегистрирован: 16.04.2018
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Fibi »

Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Алиса Фрейндлих

Наша семья выжила только благодаря бабушке Шарлоте – папиной маме. Она была немкой по происхождению, и потому прививала нам железную дисциплину. В первую, самую страшную зиму 1941–1942 годов ленинградцам выдавалось по 125 граммов хлеба – этот маленький кусочек надо было растянуть на весь день. Некоторые сразу съедали суточную норму и вскоре умирали от голода, потому что есть больше было нечего. Поэтому бабушка весь контроль над нашим питанием взяла в свои руки. Она получала по карточкам хлеб на всю семью, складывала его в шкаф с массивной дверцей, запирала на ключ и строго по часам выдавала по крошечному кусочку.
У меня до сих пор часто стоит перед глазами картинка: я, маленькая, сижу перед шкафом и умоляю стрелку часов двигаться быстрее –настолько хотелось кушать… Вот так бабушкина педантичность спасла нас.

Понимаете, многие были не готовы к тому, с чем пришлось встретиться. Помню, когда осенью 1941 года к нам зашла соседка и попросила в долг ложечку манки для своего больного ребёнка, бабушка без всяких одолжений отсыпала ей небольшую горсточку. Потому что никто даже не представлял, что ждёт нас впереди. Все были уверены, что блокада – это ненадолго и что Красная армия скоро прорвёт окружение.

Да, многие погибли от обморожения. Потому у нас в квартире постоянно горела буржуйка. А угли из неё мы бросали в самовар, чтобы всегда наготове был кипяток – чай мы пили беспрерывно. Правда, делали его из корицы, потому что настоящего чая достать уже было невозможно. Ещё бабушка нам выдавала то несколько гвоздичек, то щепотку лимонной кислоты, то ложечку соды, которую нужно было растворить в кипятке и так получалось «ситро» – такое вот блокадное лакомство. Другим роскошным блюдом был студень из столярного клея, в который мы добавляли горчицу…

Ещё настоящим праздником становилась возможность помыться. Воды не было, поэтому мы разгребали снег – верхний, грязный, слой отбрасывали подальше, а нижний собирали в вёдра и несли домой. Там он оттаивал, бабушка его кипятила и мыла нас. Делала она это довольно регулярно, поскольку во время голода особенно опасно себя запустить. Это первый шаг к отчаянию и гибели.

Во вторую зиму с продуктами действительно стало легче, потому что наконец наладили их доставку в город с «Большой земли». Но лично мне было тяжелее, потому что любимой бабушки уже не было рядом. Её, как потомственную немку, выслали из Ленинграда куда-то в Сибирь или в Казахстан. В эшелоне она умерла… Ей было всего лишь 68 лет. Я говорю «всего лишь», поскольку сейчас я значительно старше её.

Меня тоже могли выслать из города, но родители к тому времени смогли записать меня как русскую и потому я осталась.

…На сборный пункт бабушку ходила провожать моя мама. Там перед посадкой в эшелон на платформе стояли огромные котлы, в которых варили макароны. Бабушка отломала кусок от своей пайки и передала нам. В тот же день мы сварили из них суп. Это последнее, что я помню о бабушке.

Вскоре после этого я заболела. И мама, боясь оставить меня в квартире одну, несколько дней не выходила на работу на свой гильзовый завод, за что была уволена и осталась без продуктовых карточек.

– Мы бы действительно умерли с голоду, но случилось чудо. Когда-то очень давно мама выкормила чужого мальчика – у его мамы не было молока. Во время блокады этот человек работал в горздраве, как-то нашёл маму и помог ей устроиться бухгалтером в ясли. Заодно туда определили и меня, хотя мне тогда уже было почти восемь лет. Когда приходила проверка, меня прятали в лазарет и закутывали в одеяло.

Я, конечно, говорю внукам, но им трудно это понять, как и любому человеку, не убедившемуся лично, какая это трагедия –война. Прошло столько лет, но эхо блокады продолжает звучать во мне. Например, я не могу видеть, если в тарелке что-то осталось недоеденное. Говорю внуку: «Положи себе столько, сколько сможешь съесть, лучше потом ещё добавочку возьмёшь».
Он сердится – дескать, вечно бабушка лезет со своими причудами.
Просто он, как нормальный человек мирного времени, не может представить, что эта крошечка хлеба может вдруг стать спасением от смерти.
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
Автор темы
Алёна
Супермодератор
Всего сообщений: 8804
Зарегистрирован: 23.03.2013
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение Алёна »

Из воспоминаний Юрия Никулина: "Однажды ночью на железнодорожной дороге нос к носу столкнулись две разведгруппы, наша и немецкая. Ну бойцы все опытные, не в первой, ну и метнулись в сторону. Попадали. Мы с одной стороны насыпи, немцы с другой.

Лежим, притаились, думаем "что дальше?". И тут слышим с немецкой стороны в нашу встревоженно доносится приглушенный крик:
- Ганс! Ганс!
Мы переглянулись и вдруг видим, что среди нас, забившись, сидит испуганный толстяк немец. Он, когда мы столкнулись, так растерялся, что начал метаться из стороны в сторону, а потом с перепугу бросился к нам. Смотрит на нас, от страха дрожит. А мы и сами не знаем, что с ним делать.

С той стороны крики все тревожнее.
- Ганс! Ганс!
Ну наш командир решил перекинуть немца на их сторону. Взяли мы бедолагу за руки за ноги, раскачали его и кинули к своим. А тот так перепугался, что пока летел громко бзданул от страха. Полная тишина и тут мы не выдержали. Обе стороны разразились нервным смехом. Когда успокоились, посмотрели друг на друга через дорогу и молча разошлись каждый своим путем — никто не стал стрелять.
И так все понятно всем. Война все-таки." (с)

Невозможно убить того, с кем ты вместе смеёшься....
Любовь всегда приходит вовремя.
Аватара пользователя
геленка
Мастер
Мастер
Всего сообщений: 3040
Зарегистрирован: 26.03.2013
Откуда: Поволжье
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение геленка »

«Меня спасла немка-надзирательница»
«Мы детьми были узниками немецкого концлагеря. Мой брат до сих пор говорит – если хочешь, чтоб я жил, не задавай вопросов. Так страшно ему вспоминать о войне. Но я все равно спрашивала – других, и узнала много того, что не укладывалось в схему ”немцы = фашисты”. Например, что сама я выжила в концлагере лишь благодаря помощи одной немки надзирательницы», – рассказала бывшая узница немецкого концлагеря Зинаида Лашук.


Справа налево: Лашук Зинаида с братом Олегом и соседями из д. Охобни, 1945 год, после освобождения

– С Зинаидой Петровной мы сидим в ее небольшой светлой гостиной. У председателя московского совета бывших узников немецких концлагерей в канун 9 мая много хлопот. Телефон домашний и мобильный звонят по очереди, не переставая. Зинаида Петровна рассказывает:

Шла осень 1943-го. Белоруссия. Мне было 1,5 года. Со мной были старшие братья, Дмитрий и Олег, они и рассказали мне обо всем позже. В нашу белорусскую деревню Охобни ворвались немцы, согнали всех жителей на площадь. Стали сортировать: молодежь и детей в одну сторону, стариков – в другую. Подожгли все дома. Те, кто не успел или не смог выйти из домов – сгорели в них заживо. В огне погибли 13 человек. Не дав опомниться, всех сельчан погнали на железнодорожную станцию Лыптуны, там погрузили в товарные вагоны и повезли….

Нас повезли в Германию. Конечная станция Франкфурт-на-Майне. Так мы попали в немецкий лагерь. Главным был Отто Гумель. В лагере он все время ходил в кожаных перчатках.

В лагерный барак нас поселили семьей. Мама, папа и трое детей. Основная еда – свекольная похлебка. Я тяжело заболела. Мама как могла меня выхаживала, а женщины в бараке говорили, что мне не жить, и предлагали «посильнее укутать», чтоб не мучилась. Но мама очень боялась, что надзиратели обнаружат больного ребенка и, как и других больных детей, заберут туда, откуда не возвращаются.

О моей болезни все-таки узнала одна надзирательница-немка. И… стала приносить для меня лекарство. Оно помогло, я потихоньку поправилась и, таким образом, выжила…

Эту историю мама рассказала мне перед своей смертью. Но имени немки-спасительницы она не помнила…

В немецком лагере мы пробыли до весны 1945-го года. С открытием 2-го фронта во Франкфурт-на-Майне вступили американские войска – они и освободили нас. Голодных и оборванных – откормили, одели и обули.

Мы вернулись в Белоруссию. Нашей деревни Охобни уже не было, и поселились в 30 км от Гродно на железнодорожной станции Рыбницы. Сначала в землянке, потом в бараке. В 25-метровой комнате – 9 человек. Жили трудно и голодно. Мама умерла в 1959 году, ей было 52 года. После немецкого концлагеря она стала тяжело болеть, а к середине 1950-х слегла совсем.


Cлева направо Мать Зинаиды Лашук вместе с ней

Уже взрослой, я, как могла, восстановила историю нашей семьи во время войны. В основном рассказывал брат Олег. Когда нас угоняли в Германию, ему было 7 лет. А старшему брату Дмитрию – 13 лет. Он жив и сейчас. Всегда говорит мне: если хочешь, что бы я пожил – не задавай вопросов.

Тема немецкого лагеря в семье была наглухо закрыта. В советские годы об этом молчали. И брат Дмитрий в 1973 году, будучи членом коммунистической партии, написал письмо-исповедь, в котором сообщал, что не может больше терпеть, что обманул руководство страны и не сообщил, что в годы войны был узником немецкого концлагеря. Письмо попало в руки к другу, который порвал его и дальше «дело не пошло».

А вот с братом Олегом мы много говорили о войне. И однажды эта тема вдруг повернулась совершенно по-новому. В 1986 году произошел взрыв на Чернобыльской АЭС. В зоне поражения оказался и Гомель. Там жил мой двоюродный брат Иван с женой, дочерью и внучками. Брат во время войны вместе с нами тоже был угнан в Германию. А когда случилась чернобыльская трагедия – немцы предложили свою помощь. И одна из внучек Ивана – Анна уехала в немецкий город Кельцен, в одну семью. И очень подружилась с людьми, которые ее приняли. Она до сих пор ездит туда каждое лето.

Некоторые родственники возмущались тогда поступком Ивана – «отпустил к врагам!» Но брат Иван никого не слушал, ненависти к немцам не испытывал, хотя о войне тоже вспоминать не любит. Говорит, что немцы уже давно попросили прощения за те страшные годы…

У Зинаиды Петровны Лашук есть личный номер – 123. Это не номер узницы концлагеря. Его бывшая узница получила в фонде международном фонде «Взаимопонимание и примирение». В начале 1990-х Германия начала выплаты тем, кто во время Великой Отечественной войны был угнан за пределы СССР на принудительные работы.

Ксения РАССКАЗОВ
Дети:Сын,дочь,сын,дочь,дочь,дочь,дочь,сын+дочь,сыночек.
Аватара пользователя
геленка
Мастер
Мастер
Всего сообщений: 3040
Зарегистрирован: 26.03.2013
Откуда: Поволжье
 Re: День Победы. Рассказы о войне.

Сообщение геленка »

Желание простить
Семену Яковлевичу Самуйлову вот уже 68 лет снится один и тот же сон: к нему приходят люди в немецкой форме и приглашают на концерт со словами: «мы хотим показать вам не только горе, но и радость – пойдемте с нами»…

Психологи такой сон объяснили желанием пережить боль и примириться с тем, что случилось в жизни. Иными словами – принять свою судьбу. Но у Семена Яковлевича пока не получается. Какое-то время назад, в очередную годовщину победы в Великой отечественной войне, его приглашали поехать в Германию. Он наотрез отказался. Сказал: «Не могу видеть даже детей и внуков тех, кто причинил мне боль».

Историю, которую он пережил в детстве во время войны, Семен Яковлевич рассказывает и плачет.

…Дело было 7 марта 1943 года. Под Вязьмой в небольшой деревеньке Трубино. Еще в мирное время это место жители прозвали «чертОвка». Река в этих краях каждой весной сильно разливалась, и к жилым домам было ни пройти, ни проехать. Вот и говорили: «чертова деревня». И кто же знал, что когда-нибудь здесь произойдет настоящая трагедия.

Весной 1943-го на Смоленщине свирепствовали фашисты. Западный фронт наступал, и немцам ничего не оставалось, как оставлять занятые позиции. Практически все жители деревни Трубино были брошены на расчистку дороги от снега для отступления немецких войск. Но в начале марта часть жителей запротестовала. 5 марта немецкие солдаты выгнали всех жителей из своих домов и подожгли деревню. Не уцелел ни один дом.

Люди обустроили снеговые «окопки», каждая семья – напротив сожженного дома. Там и сидели. Через два дня, 7 марта, немцы стали выгонять жителей и из этого «жилья». Всех сгоняли в овин. Несколько сотен человек. Семья Семена Яковлевича насчитывала 5 братьев, 2 сестер, мать и бабушку.

Немцы открыли огонь по сараю, крыша загорелась. Началась паника, люди кричали и давили друг друга. Мать сказала: «ну вот и все». Дальше Семен Яковлевич помнит только, что брат Аркадий, которому было 13 лет, потянул его за рукав и вместе им удалось выбраться наружу. Через несколько метров Аркадий упал – пуля автоматной очереди попала ему в висок. Упал рядом и Семен. Еще долгое время он слышал выстрелы, крики людей и треск огня. Потом слышал, как хрустел снег под сапогами немцев.

Он пролежал, не шелохнувшись, до утра. И поднял голову, только когда услышал русскую речь. На это место пришли солдаты Красной Армии. Ребенка переодели и отогрели. Не разрешил он только забрать у него шапку. Семен Яковлевич хранил ее много лет.

Через три дня на место сожженной деревни с фронта приехал отец Семена Яковлевича. Вместе они пошли на пепелище, нашли останки матери. Отец кричал и плакал как ребенок – рассказывает Семен Яковлевич.

Потом единственного оставшегося в живых из всей деревни ребенка переправили в Оптину пустынь – там устроили приют для беженцев. Уже ближе к концу войны Семен Яковлевич перебрался к двоюродной тете в Смоленскую область, а оттуда уехал учиться в ремесленное училище в Москву.

Сейчас Семену Яковлевичу 84. Он много лет работал в районном совете ветеранов. Помогал фронтовикам. Но ему продолжает сниться сон, на который он все еще не может согласиться: как приходят к нему немцы и предлагают пойти на концерт, где показывают радость, а не горе.

Ксения РАССКАЗОВА





Городская история
«Я никогда не видела никаких военных действий. Можно сказать, я не видела войны. Но я видела разрушение мира».
Марина Викторовна Кашина, год рождения 1935. Переводчик, москвичка.

Моя мама была очень хорошенькой женщиной. Я понимаю, что странно эти словами начинать воспоминания о войне, но это обстоятельство, вы увидите дальше, сыграло свою роль. Она была похожа на актрису Целиковскую, самый популярный тогда тип: кудрявая блондинка с детским лицом, вздернутым носиком и большими голубыми глазами. У нее всегда было трогательное выражение лица, и перед войной такой тип внешности назывался почему-то «пикантным».

В 1941-ом году ей было всего 24 года, а мне было 6 лет, и я была в папу – высокой черноволосой девочкой, и, должна признать, довольно откормленной. Папа же был старше мамы на двенадцать лет, очень ее любил и баловал, но очень много работал. Он служил при народном комиссариате среднего машиностроения, который в 1941-ом году был переименован в комиссариат танковой промышленности, в должности старшего инженера. Папа вместе со своей группой отвечал за «связь» с харьковским танковым заводом №183, на котором делали Т-60, и начинали осваивать и производить Т-34.

Он и до войны все время был в командировках. А когда война началась, уехал 25-го июня и больше в Москву уже не возвращался. Мы с ним встретились в эвакуации уже.

Но это я, конечно, потом все узнала-сложила, и, должна сказать, отец никогда в жизни не говорил об августе и сентябре 1941-го года, когда он, как я понимаю, оказался одним из тех, кто эвакуировался вместе с харьковским заводом, а может, и отвечал за какую-то часть эвакуации. Он ни разу про эти месяцы слова не сказал.

А мама растерялась совсем без отца. Она не работала никогда, всегда девочка, красавица. И одна была надежда на нашу домашнюю работницу Таню. Мы хорошо очень жили – не роскошно, но такой крепкий советский средний класс. У нас было три комнаты в квартире на Бронной, и они сверкали. Мои детские воспоминания – это блеск и сверканье. Не от бриллиантов каких, спаси Господи, а от нашей Тани. Маме все дамы в доме завидовали. Про Таню говорили: «У нее работа в руках горит!». Я это детским разумом так понимала. Одно из первых воспоминаний: Таня стоит у стола и быстро перетирает стеклянные бокалы. И на один бокал попадает солнечный луч из окна, и это чистейшее стекло в ее руках загорается светом, аж взрывается огнем. Я думала, это и есть – работа горит. Паркет всегда блестел – а ребенок к полу, что называется, ближе, чем взрослый. Я по этому паркету ездила, и только и вспоминается, как он блестит. Салфетки и те блестели от крахмала!

А первое воспоминание о войне, день, когда я поняла, что происходит что-то ужасное – это когда мы с мамой пешком уходили из города по шоссе Энтузиастов. Народу шло так много, что я сначала спрашивала: «Это демонстрация?» А потом я впервые увидела, как бьют человека. Вот. На этом детство и закончилось. Потому что после этого я помню все постоянно, как взрослая.

Это было 16 октября 1941-го года, московская паника. Про этот день мало пишут и редко его вспоминают, я, пожалуй, прочла все, что написано о «черном московском дне» в открытом доступе. Поэтому часть воспоминаний у меня может быть «наведенной». Например, я знаю, что горели две фабрики – «Дукат» и «Большевичка», и мне все кажется, что я помню дым. Но вообще рядом мы не проходили в тот день. Было так: мама, оставшись в окружении одних женщин – подруг по дому и двору, поддалась панике и решила вместе с Таней идти из города по Владимирке, то есть по шоссе Энтузиастов. Шли многие, многие ехали, было постановление, что рабочие должны получить две зарплаты и эвакуироваться самостоятельно.

В тот день с утра не открылось метро, не вышли на линию троллейбусы, начались погромы магазинов, на многих заводах рабочим не выдавали денег, и были беспорядки. Рабочие видели машины, нагруженные добром, на которых уезжали начальники, и были случаи, когда машины эти останавливали, людей выволакивали и били, вещи расхищали.

Что я видела своими глазами точно: мы идем по какой-то улице, подходим уже к заставе Ильича, и вдруг соседка, с которой я иду, сама отворачивается, и хватает меня и своего сына за головы и прижимает к своему животу, чтобы мы не смотрели. Но это еще не избиение, которое я видела. Это она приметила, что возле мусорки лежат книги – полное собрание сочинений Ленина, и это ей показалось так ужасно, что она не хотела, чтобы мы видели.

От редакции: О 16 октября 1941-го года действительно вспоминают нечасто, но архивных документов достаточно, чтобы понять атмосферу дня. Мы приводим несколько записей, подкрепляющих рассказ Марины Викторовны Кашиной.Из Справки московского горкома ВКП (б): «Из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство отдельных руководителей предприятий и учреждений сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами за эти дни 1 484 000 рублей, а ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей. Угнано сотни легковых и грузовых автомобилей».
Из записки заведующего организационно-инструкторским отделом горкома партии «О фактах уничтожения партийных билетов 16-17 октября сорок первого в Москве»: «Всего выявлен 1551 случай уничтожения коммунистами своих партдокументов. Большинство коммунистов уничтожили партдокументы вследствие трусости в связи с приближением фронта».

Воспоминания москвича Г. В.Решетина: «Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомашины. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривают их по земле. Раздаются возгласы: “Бей евреев!”».

Дневниковая запись журналиста Н. К.Вержбицкого: «…Опозорено шоссе Энтузиастов, по которому в этот день неслись на восток автомобили вчерашних “энтузиастов” (на словах), груженые никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла».

Почему так получилось, что я шла с соседкой? Мама побежала с утра к зданию наркомата среднего машиностроения, рассчитывая узнать что-то об отце или получить за него деньги, а к заставе Ильича вести меня должна была Таня. И шли все соседки. На полдороги Таня сказала, что нальет из колонки детям попить водички и догонит. И не догнала. И я шла с соседкой, а она очень ругалась, что Таня оставила чемодан, и ей приходится его нести.

Но вот на заставе Ильича я вижу, наконец, маму, и мы идем уже со всеми по шоссе. Мама была очень расстроена всем, что она видела по дороге, и тем, что Таня нас не догнала. Она шла в туфлях на каблуках, несла чемодан, узел, а сбоку шла и ныла я. Через какое-то время мы стали так часто останавливаться, что соседки нас обогнали, и не стали ждать.

Мама осталась одна. Она потом мне говорила, что когда я начала проситься на руки, она поняла, что мы никуда не дойдем. Она смотрела на женщину, которая шла с велосипедом, навьюченным вещами (ребенок на сиденье), и думала: «Ведь у нас тоже есть велосипед, как я не догадалась взять!» И тут случилось так, что к этой женщине с велосипедом подскочили трое парней и стали его отбирать! Женщина закричала, ребенок упал с сиденья! Я стояла в оцепенении. Женщине этой стал помогать какой-то пожилой человек, и нападавшие стали его бить, разбили ему все лицо.

И тут моя мама очнулась, побежала к этому кошмару, и стала говорить: «Что вы делаете, что вы делаете?» И так получилось, что эти парни посмотрели на маму и убежали. В семье считалось, что так произошло потому, что мама красивая, и им стало стыдно. Не знаю, так ли это, но то, что убежали, это я свидетельствую.

А мы просто пошли обратно, потому что стало ясно, что никуда не дойдем. Я плакала навзрыд, не могла успокоиться много часов подряд. Пришли домой мы ночью, в комнате сидела Таня и пила чай. Помню, кинулась к нам, стала говорить, что искала, добежала до Балашихи и вернулась. По ее сноровистости могла и до Балашихи добежать, но дальнейшие события показали, что вряд ли она это делала.

А уже на следующий день паника стала спадать, многие, кто шел пешком, вернулись, и 20-го октября маме телефонировали из наркомата, что она внесена как член семьи в списки на эвакуацию в Нижний Тагил, куда эвакуировалась часть наркомата, и несколько танковых заводов, в том числе и харьковский № 183.

Мы стали собираться в эвакуацию, Таня тоже собиралась. Но потом стала говорить, что мы оставляем слишком много хороших вещей, и их все разграбят, и лучше она останется сторожить наши комнаты. Мама была полна надежд, что мы едем к отцу, и согласилась.

Сразу, чтобы закрыть эту тему, скажу, что Таня сама разграбила все наши вещи, или их вынесли потом, когда ее арестовали. Арестовали ее не сразу, а в декабре1943-его года, под самый Новый Год. Дело в том, что она устроила в наших трех комнатах дом свиданий для командированных офицеров, с танцами под патефон и карточной игрой. Этот салон процветал и был очень популярен. Потом говорили, что его посещали мужчины в больших чинах, и очень ценили такт хозяйки салона, взятый ею тон заведения, умение подобрать интеллигентных девушек, организовать праздник и игру. А Таня, между прочим, была из деревни, и грамоту освоила, когда уже с нами жила.

Мама говорила, что, когда мы вернулись из эвакуации, эти комнаты уже были заселены семьей офицера из органов, как квартира арестованной, и они только с отцом постояли во дворе, и к ним подошла женщина, которая вела в домкоме курсы ликвидации неграмотности. Она была очень расстроена, и говорила: «Таня была моей лучшей ученицей!» Очевидно, что Таня вовсе не ждала немцев, как ей потом инкриминировали, а просто была чрезвычайно незаурядной натурой, и ждала возможности проявить себя и жить на свободе, без печати домашней работницы.

Когда мы ехали в эвакуацию, произошел еще один случай, который запомнился мне навсегда. Поезд был полон детей и женщин, и крик, и плач стоял в вагонах 24 часа в сутки. Еды было мало, кто сколько взял, и далеко не на всех станциях было организовано горячее питание. Зато всегда можно было что-то поменять или купить, и женщины распродавали вещи, еще не доехав до Нижнего Тагила. И на каждой станции был кипяток.

И однажды мама пошла за кипятком и не вернулась. А поезд поехал. Такого ужаса, как в тот день, я не испытывала никогда. Я только помню, что сижу почему-то не на полке, а все на том же чемодане, смотрю в конец вагона, а соседки по поезду смотрят на меня. А я не могу заплакать, потому что у меня что-то в горле застряло, холодный ком. Я кричала, когда поезд тронулся: «Там мама, пусть поезд не едет!» Но он поехал, меня удержали и посадили на чемодан.

А с мамой было вот что: она увидела, что поезд двинулся – а расписания ведь никакого, где день простоит, а где и минуты не задержится, и побежала с чайником, полным кипятка, за поездом. Сначала бежала по перрону, а потом по рельсам, уже за последним вагоном. Там, в створе вагонных дверей, курил офицер, он увидел, что мама не успевает, спрыгнул, добежал до мамы, выкинул ее чайник, схватил ее на руки, допрыгнул до двери и кинул ее внутрь. И в семье считалось, что он так поступил почему? Потому что мама красивая.

Мамы не было полтора дня, до следующей остановки поезда. Так получилось, что последний вагон был предназначен для охраны, и между ним и остальным поездом было несколько запломбированных товарных вагонов с важным оборудованием, через которые никак нельзя было пройти. А по крышам, как в фильмах показывают – ну так это только в фильмах легко. Мама плакала в своем последнем вагоне, а я сидела на чемодане. Меня никто из соседок не покормил за это время, чего мама не смогла этим женщинам простить.

На следующей станции меня нужно было отдать в комнату милиции на вокзале. Мы никогда бы не увиделись с мамой, если бы это произошло. Трудно представить себе степень хаоса, который царил в те месяцы в стране. Что-то удавалось сделать, но контроль за повседневностью был упущен, конечно. Отставшие от поезда родители очень редко находили детей.

Если после московской истории я научилась орать и плакать во всю глотку, то после вагонной я замолчала. Так и приехала в эвакуацию – молча.

Эвакуация в Нижнем Тагиле – особая тема. Слишком большая. Подумайте сами – 40 предприятий за время войны туда эвакуировали. Только осенью 1941-го на «Уралвагонзавод» прислали три танковых завода: Харьковский, Московский и Мариупольский. За войну население города увеличилось вдвое. Где селить, чем кормить? Недоедание было страшное. Поселок завода №183 состоял из землянок, весной по нему нельзя было пройти из-за оттаявших нечистот.

Война для меня – постоянное желание есть. Хотя папа получал больше, чем многие, и был прикреплен к литерной столовой, и были еще доппайки, но какая разница, когда мы не видели его месяцами, на рынке иной раз купить было нечего, а по карточке я как иждивенка имела свои 300, потом 600 граммов хлеба. Но врать не буду – были дети в том же моем классе, которым приходилось гораздо хуже. И были местные женщины, кричащие нам вслед: «Вшивые, убирайтесь вон!». А были голодные учительницы, которые бочонок меда, принесенный им в подарок бывшим учеником, растянули на половину зимы и каждый день давали детям по ложке меда в горячей воде.

Опыт голода, страха и ненависти – вот что такое война. Надо было иметь положительные эмоции, и мы нашли радость вот в чем – мы ненавидели Гитлера. Как подробно мы его ненавидели! Рисовали повешенным, придумывали какие-то наказания, у нас была своя команда, и при встрече мы делали движение рукой сверху вниз и говорили «Гитлер капут!», как бы переворачивая приветствие фашистов. Я понимаю сейчас, что это было болезненной игрой, но она помогала нам как-то. Ведь мы были маленькими. Когда война кончилась, мне было 11 лет. Сейчас мне скоро 80. Я вспоминаю войну каждый день.

Евгения ПИЩИКОВА
Дети:Сын,дочь,сын,дочь,дочь,дочь,дочь,сын+дочь,сыночек.
Ответить Пред. темаСлед. тема

Быстрый ответ, комментарий, отзыв

Изменение регистра текста: 
Смайлики
:) :( :oops: :roll: :wink: :yes: :ireful1: :butcher: :muza: :sorry: :durdom: :angel: *x) :daypyat: :smile-203: :Rose: :chelo: :twisted: :Yahoo!:
Ещё смайлики…
   

Вернуться в «Разговоры-разговорчики»